Клодель П. Религия и поэзия
(цит. по изданию: Клодель, Поль. Избранные стихотворения. - М.-СПб.: Новая литература. - Итларь, 1992. - С. 54-63
пер. с англ. М. Гринберга)
[...] Я буду говорить о французской поэзии и о том, почему она, на мой взгляд, должна более тесно, чем в прошлом, связать себя с религией.
"Католический" означает вселенский, а первый догмат Credo учит, что вселенная состоит из двух частей: видимого и невидимого. Невидимое мы познаем с помощью разума и веры. Видимое - с помощью разума, воображения и чувств. В основе своей и разум, и воображение, и дар ощущения не имеют ничего дурного. Только еретики или янсенисты вроде Паскаля могут считать какую-либо из способностей человеческого духа, созданного Богом, изначально плохой. Плохи лишь неупорядоченность и заблуждение. И не следует отсекать видимое от невидимого. Они вместе составляют Божий мир и явным или таинственным образом между собой связаны; апостол недаром говорит, что через видимое нас приводят к познанию невидимого [1]. Наука занимается только видимым. Ее дело - идти от следствия к причине, от одного материального предмета к другому, от факта к измерению. Она выясняет, чем являются вещи, а не что они означают. Из человеческих способностей ей служит только разум - разум, питаемый памятью и возбуждаемый воображением. Наука властна удостоверять, но не творить. Она стремится лишь классифицировать, систематизировать и использовать то, что нас окружает, и для этого ей не нужно пускать в ход все способности человеческого духа, все способности тела и души, рассудка и сердца. Рассматривать предмет и делать предмет - совсем не одно и то же. А искусство и поэзия занимаются, как указывает последнее слово [2], именно деланием. Из того, что обычно без следа проходит сквозь наше восприятие, художник делает нечто такое, в чем есть пища для ума и услада для чувств, из материального объекта он создает нечто, обладающее духовным бытием. Со всей полнотой раскрывая для нашего ума и чувств значение слова, поэзия становится силой, которая, как вы говорите по-английски, полностью выявляет [3]вещи, делает их реальными. Чтобы распознавать предмет, достаточно знать, что он собой представляет, но чтобы сделать предмет, нужно понять, как он сделан. А чтобы понять, как он сделан, нужно понять, ради чего он сделан, каковы его отношения с другими предметами и какой была его идея в источнике, который создал все и вся. Невозможно понять предмет и найти ему правильное употребление, если не понимать, что он призван означать и как призван действовать, не понимать, какое место он занимает в общем строе видимого и невидимого, не понимать его вселенской, его католической идеи.
Конечно, и без общих представлений о земном и небесном можно писать очень красивые стихи, добиваться изящной словесной чеканки, низать гирлянды из причудливых и забавных безделушек. Но, по-моему, в этой языческой поэзии всегда ощущается недостаток свободы и широты. Даже обычной бабочке, чтобы взлететь, необходимо все небо. Нельзя рассказать о маргаритке, растущей среди травы, если не обнимаешь мыслью солнца, окруженного звездами.
В XVII и XVIII веках французская поэзия представляла собой экономное, гибкое и гармоничное средство выражения мыслей, никак не более. Поэты изъяснялись с помощью пословиц и броских сентенций, что несколько напоминало речь крестьян. В XIX веке появилась настоящая поэзия, но это была поэзия без Бога. Многие французские поэты XIX века были талантливы, даже гениальны, но у них не было веры. И если теперь их сочинения рухнули, превратясь в груды обломков, то причина столь стремительного крушения, как я постараюсь доказать, не в том, что им недоставало таланта, а именно в том, что им недоставало веры; иначе говоря - в том, что их талант и их творчество лишены основной составляющей, которую ничем нельзя заменить.
Чтобы пояснить мое утверждение, обращусь к некоторым темам или, как мы говорим, "мотивам" французской поэзии XIX века (я с равным успехом мог бы говорить и о поэзии английской).
Лучшая из этих тем, поскольку она, несомненно, берет исток в самой природе человека, - тема протеста. Пока в этом мире существует несправедливость, протест останется чувством, которое будет находить в человеческих душах мощный и глубокий отклик. Это чувство совершенно естественное, даже законное. Как все мы знаем, человеку в любой ситуации есть что сказать в свою защиту. В удивительной книге, из которой Церковь выбрала девять чтений для заупокойной службы, Иов обращается к своему создателю абсолютно свободно и бесстрашно, а когда ужаснувшиеся друзья пытаются его остановить, сам Всемогущий говорит им: "Вы глупцы, пусть Человек без стеснения изложит свое дело". Повторяю, лучшая поэзия XIX века - это поэзия протеста. И тем не менее протест трудно счесть полноценной поэтической темой. Протест безысходен. Он оставляет вас точно в том же месте, откуда вы начали путь. И, как все тщетное, он утомляет и скоро надоедает. Бесплодное раздражение - вот что такое протест. Кроме того, лучшими поэтическими темами являются те, которые я называю связующими, - которые, как природа, ищут выражения в единстве разнообразных голосов. Протест же нельзя назвать связующей темой. Он не приводит к согласию, потому что его цель - не что иное, как конфликт. Пронзительный вопль отрицания может тронуть сердце, но никогда не рождает гармонии.
Протесту родственны отчаяние и цинизм, также обычные для поэзии минувшего века: чувства подобного рода дали жизнь множеству неплохих и даже отличных стихотворений. Но здесь применима та же критика. Отчаяние - состояние преходящее, человеческая душа создана не для него. Цинизм иногда бывает занятен, но в сущности это дешевая сласть, которая быстро приедается. Мы ничего не можем сделать, ничего не можем построить из таких материалов, как протест, отчаяние, нигилизм, цинизм, и любой другой идеи, сводящейся к чистому отрицанию.
И тут я позволю себе небольшое замечание. Когда в начале прошлого века была завоевана свобода мысли, когда были разбиты оковы догмы и суеверий, естественно было ожидать мощного прилива радости. Человек, обретающий свободу после многолетнего плена, должен чувствовать прямо-таки безумную радость. Но увы! именно радости во всей поэзии XIX века нет как нет. В некоторых стихотворениях изливается грубое чувство упоения низменными утехами - но вместо радости вы находите везде лишь отчаяние, хулу на небеса, тоску по утраченной чистоте и сожаление о разбитых оковах. По-моему, самый великий французский поэт XIX века - Бодлер, ибо он был чрезвычайно разумен и прекрасно сознавал положение вещей. Да, Бодлер - самый великий поэт XIX века, потому что это поэт больной совести. В течение одного столетия французская поэзия повторила весь опыт язычества, перейдя от дикарских грез Революции и романтизма к нигилизму, материализму и полному отчаянию недавних, еще памятных нам лет.
Но, могут возразить, есть все же конструктивные темы и вне религии. Вот одна из них. Бессмертие души, как известно всякому, - выдумка, не имеющая ничего общего с наукой. После смерти душа бесследно исчезает, словно клуб дыма, - но не утешительно ли сознавать, что наша милая плоть становится частицей ветра, солнца, цветочков и пташек? Эта тема вам знакома. Она породила разливанное море прескверных стихов - ибо глупая мысль никогда не рождает хорошей поэзии. Поразмыслите пару минут, и вы поймете: если материя и продолжает существовать после нашей смерти, самих-то нас уже нет, а для нас, что ни говори, только это и важно. Далеко не все равно - в виде статуи существует Венера Милосская или в виде щебня. И далеко не все равно - в виде розы существует роза или в виде перегноя.
Возьмем еще одну из так называемых конструктивных тем - тему эволюции. Я не имею в виду эволюцию как научную теорию. Я не знаю, правильна эта теория или ошибочна, мне это безразлично, - но лично я ей не верю, так как ничто на свете не может одновременно быть и собою, и чем-то иным. Здесь я рассматриваю эволюцию только как поэтическую идею, как предмет вдохновения. [...]
Эволюция не может быть хорошей поэтической темой уже потому, что истинный поэт склонен относиться ко всему окружающему серьезно. Он не смотрит на вещи как на опытные образцы, которые вскоре будут заменены новейшими, усовершенствованными моделями. Он видит в них образы вечности, образы, несущие радость, бесконечно поучительные и исполненные значения. Он не считает, что в них что-нибудь нуждается в изменении, и самая мысль, что они могут измениться, ему ненавистна. Чтобы понять их, ему и вечности будет мало. Природа для него - рассказчик, снова и снова повторяющий одно и то же, как если бы предмет этого рассказа был необыкновенно важен. Это всегда та же роза и та же фиалка, и всегда они будут той же розой и той же фиалкой, ибо они от сотворения мира были хороши весьма, valde bona, - и не могут стать чем-то лучшим. Они - и роза, и фиалка - могут лишь все больше становиться собой.
Я мог бы назвать множество других столь же обветшалых и избитых поэтических тем. Довольно грустно видеть, как мало нужно времени, чтобы свежая мода увяла и стала смешной. Вспомните, что произошло с Толстым, Ницше, Ибсеном. [...] У всего на свете, в том числе у поэзии, есть единственный способ быть новым - это быть истинным, и единственный способ быть юным - это быть вечным.
И теперь я перейду к заключительному разделу моей лекции. Я покажу вам некоторые из тех колоссальных преимуществ, какие религия дарует поэзии. Не хочу сказать, что любой хороший католик может быть хорошим поэтом, ведь поэтический талант, поэтическое вдохновение, как и дар пророчества, - благодать, благодать безвозмездная, то, что богословы называют gratia gratis data. Но я убежден, что католический поэт имеет огромное преимущество над своими собратьями.
Из благ и выгод, которые религия дает поэзии, я назову три.
Первое благо состоит в том, что вера в Бога делает возможной хвалу. Хвала, быть может, наиболее мощный двигатель поэзии, потому что она выражает глубочайшую потребность души, она - голос радости и жизни, долг всего творения, влекущий каждую тварь ко всем остальным. Великая поэзия прошлого, от ведических гимнов и до Песни Солнцу святого Франциска, - это хвала. Хвала - в высшей степенисвязующая тема. Поющий никогда не одинок. Даже звезды небесные, как мы читаем в Писании, составляют хор.
Религии мы обязаны не только даром песнопения, но и даром разумной речи. Религия - христианская, католическая религия, это для меня одно и то же, - принесла в мир не только радость, но и смысл. С тех пор как мы узнали, что мир не создан Случаем или слепыми, разобщенными силами природы, мы знаем, что он имеет смысл. Мир говорит нам о своем Создателе, он дает нам возможности постигать Его творение или, по меньшей мере, обращаться к Нему с вопросами и платить Ему наши долги. Мир ведет нас к Нему многими чудесными путями. Он дает нам возможность спрашивать и отвечать, учиться и учить, помогать нашим братьям и принимать помощь от них. Вы то и дело встречаете скептиков и агностиков, которые, как слабоумные, теряются перед самыми простыми нравственными или духовными вопросами. Католик же уверенно отличает белое от черного и способен в ответ на любой вопрос произнести да или нет - совершенно ясное да и столь же звучное нет. И это - неоценимое благо для поэта и для художника, ибо скепсис, сомнение, колебание есть поистине смертельная язва, убивающая подлинное искусство.
Третье преимущество, даруемое религией, - это драматическое начало. В мире, где ничему нельзя сказать ни да, ни нет, где не существует ни нравственного, ни духовного закона, где все позволено, где не на что надеяться и нечего терять, где не наказуется зло и не вознаграждается добро, - в таком мире драма невозможна, ибо в нем нет борьбы, а борьбы нет потому, что нет ничего, ради чего стоило бы тратить силы. Только благодаря христианскому Откровению, благодаря громадным, грандиозным идеям Неба и Преисподней, которые настолько же превышают наше разумение, насколько отстоит от наших голов звездный небосвод, поступки человека и его судьба облекаются величайшим значением. Мы способны творить как безмерное добро, так и безмерное зло. Мы должны искать наш Путь, как герои Гомера, - с помощью невидимых друзей и при сопротивлении невидимых врагов, в самых мучительных и непредсказуемых условиях; и мы можем подняться к сияющим высотам или низвергнуться в пропасть несчастья. Мы подобны действующим лицам увлекательной драмы, которая написана бесконечно мудрым и добрым сочинителем, и в этой драме нам выпала главная роль, но мы не можем предвидеть в ней даже самого малого сюжетного поворота. Жизнь для нас неизменно свежа и интересна, поскольку каждое мгновение мы должны узнавать нечто новое и делать нечто необходимое. Последний акт, по словам Паскаля, всегда бывает кровавым, но при этом он всегда исполнен величия, ибо религия не только внесла драматическое начало в жизнь, она сделала конец жизни, Смерть, высочайшим родом драмы, каким для любого ученика нашего Божественного Учителя является жертвоприношение.
Лекция прочитана по-английски перед членами католических объединений Балтимора (США) 14 ноября 1927 г., печатается с небольшими сокращениями