Абрамова М.А. «Любовный бестиарий» Ришара де Фурниваля: проблема жанра

Текст воспроизводится по изданию: Абрамова М.А. «Любовный бестиарий» Ришара де Фурниваля: проблема жанра // Кентавр. — М.: РГГУ, 2006. — № 3. — С. 132-146.

Название «Любовный бестиарий» на первый взгляд современного исследователя средневековой литературы представляет собой своего рода оксюморон. Каким образом может сочетаться традиционно христианский жанр, ведущий происхождение от «Физиолога», «Этимологий» Исидора Севильского и других позднеантичных и раннехристианских авторов, с куртуазной концепцией любви? И зачем понадобилось Ришару де Фурнивалю сочетать несочетаемое  [1]?

Надо сказать, что на эти вопросы ученые давали самые разные от­веты, иногда и взаимоисключающие. Привлечение материала бестиа­ри­ев, по мнению некоторых, служило для сакрализации куртуазной любви (fin’amor), по мнению других, – снижало ее до уровня грубых инстинктов (J. Beer); третьи полагали, что «Любовный бестиарий» – это «эсхатологи­ческий трактат о земной любви» (B. Roy). В нем также виде­ли отражение христианской идеи борьбы добра и зла, представленной не без влияния манихейства (Bianciotto)  [2]. Уже из суммарного описания этих ответов понятно, что исследователи ставят перед собой, среди прочих, еще один во­прос: о какого рода любви идет речь в «Любовном бес­тиарии»?

Для того чтобы приблизиться к пониманию этого произведения, стоит, на наш взгляд, начать с анализа его жанровой принадлежности, по­скольку в данном исследовании филологи обычно останавливаются на полпути. Самая первая его фраза обращена к публике достаточно просве­щенной и ориентирует ее на жанр ученого трактата, являясь парафразой из «Метафизики» Аристотеля»: Человек по природе своей стремится к зна­нию  [3]. Черта эта свойственна также бестиариям, претендовавшим на научность. Похожими общими рассуждениями начинается, например, «Бе­стиарий» Пьера де Бове, на который по большей части и ориентируется Ришар. Заданный им «горизонт ожидания» предполагает «публич­ность» его произведения, коль скоро его основная цель – просветить читателей/слушателей. И действительно, поначалу автор рассуждает о том, как может человек приобрести знания, сколь важна для этого роль памяти человеческой, как помогают живопись и слово сохранять накопленные веками познания и т. д.

Однако на тридцатой строке жанр трактата в корне меняется: как только Фурниваль вводит в текст конкретного адресата – beletresdouceamie, его сочинение превращается в любовное послание, интимнейший жанр, предполагающий сохранение письма в глубокой тайне, по канонам трубадуров. Не случайно тема сокровенности истинной любви станет одной из доминант трактата-послания. Почти с самого начала «оксюмо­ронность» названия дублируется на жанровом уровне. Непонятно, каким образом можно одновременно желать распространить знания по возможности широко и сохранить их при этом в строжайшей тайне, предназначая для одного единственного человека… И тем не менее рассуждения о четырех элементах, включенные в середину повествования и не имеющие прямого отношения ни к рассказам о животных, ни к любовному посланию, равно как и отвлеченные рассуждения о свойствах животных в целом, видимо, призваны подтвердить впечатление предполагаемой об­щедоступности сочинения.

Как мы увидим дальше, этими двумя жанрами (научного трактата и любовного послания) Фурниваль не ограничивается. Но уже с ними связана проблема «увязывания» сфер прозы и поэзии, которую автор «Любовного бестиария» осознает и эксплицитно выражает в тексте. Хорошо известно, что куртуазная тематика прежде всего связана с регистром поэзии, в том числе и в повествовательных жанрах, например, лэ и романах. Жанр любовного послания также тяготеет к поэтической форме. С другой стороны, и авторы бестиариев поначалу выбирают стихотворную форму, предпочитая не только и не столько поучать своих читателей, сколько развлекать их, как отмечает Л.В. Евдокимова, которой принадлежит единственное в русском литературоведении подробное исследование соотношения французских поэтических и прозаических бестиариев, а также «Любовного Бестиария» Ришара де Фурниваля  [4]. Зачинателем прозаических бестиариев во Франции был именно Пьер де Бове. В своем произведении, относящемся к 10-м годам XIII в., он следующим образом мотивировал переход к прозе: «…pourcequerimesevieutafaitierdemozconcueillizhorsdeverité, mistilsanzrimecestlivre...»  [5]. Однозначно признавая за поэзией область воображаемого, не соответствующего истине, Пьер настаивает на верности своего прозаического перевода источнику («Физиологу») и, следовательно, на особенной, скрупулезной научности своего «Бестиария». Вслед за Пьером Ришар, двумя десятилетиями спу­стя («Любовный Бестиарий» датируют 30–50 годами XIII в.), выбира­ет прозу. В этом контексте подобный выбор автоматически означает опять-таки стремление к научности, иначе говоря – к большей строгости, к соответствию источнику (источникам), к отказу от вымысла. Однако и в данном случае горизонт ожидания оказывается обманчивым. Объясняя отказ от поэтической формы (к которой прежде он обращался многократно) тем, что он не находит милости (merci) у Дамы и, стало быть, должен «...metregregnorpainec‘onquesmais, nemieaformentcanter, maisaformentetatagnammentdire»  [6], Ришар тут же находит способ «компенсировать» художественную функцию поэзии – именно особо выразитель­ные зримо образы животных призваны дополнить прозаическое слово: «Etmeesmementcisescrisestdetelsentencek’ilpainturedesire. Car il est de nature de bestes et d’oisaus ke miex sont connissables paintes ke dites»  [7].Итак, обращение к прозе опять-таки составляет парадокс: оно способ­ствует большей точности, но не в следовании источнику (в данном случае «Бестиарию» Пьера и всей христианской традиции), а в изображении любви адресанта послания, причем эта точность достигается за счет повышенной выразительности образов. Таким образом Ришар наделяет свою прозу повышенной рекреативной функцией.

Любопытно, что, меняя стихотворный регистр на прозаический, Ри­шар одновременно создает дистанцию и по отношению к традиции куртуазных поэтов. Мы вновь становимся свидетелями своеобразной «непоследовательности» автора: обращаясь к прозе, он тем не менее рас­сказывает в первую очередь о любви, о своих страданиях, что является достоянием куртуазнойпоэзии по преимуществу  [8]. Более того, лириче­ское начало «Любовного бестиария» – написанного прозой, в духе ученого трактата – является организующим его структуру, его сюжет и его систему образов  [9] . Ведь именно основная задача Ришара (совпадающая с задачей трубадуров!) – наиболее совершенным образом раскрыть свою любовь и убедить Даму приветить его – и порождает образный ряд. В от­ли­чие от Пьера де Бове и других своих предшественников (например, Фи­липпа Танского и Гийома Норманского), Ришар не стремится к исчер­пывающему описанию полного перечня известных животных, но изображает лишь тех, которые помогают красочно и точно изобразить его переживания, объяснить поведение Дамы и побудить ее оказать ему милость. Именно эти «субъективные» задачи определяют особую экспрессивность стиля Ришара. Помимо собственно стилистических прие­мов, способствующих повышенной выразительности(отбор прилагательных, постоянное под­чер­кивание самой важной черты в природе животного и т. д.), один изнаиболее примечательных– это своеобразное «нанизывание» разных животных или птиц, разных примеров, иллюстрирующих одну и ту жемысль, одно и то же переживание, одно и то же свойство в характеревлюбленного героя или Дамы. Например, объясняя, почему он отказывается от пения (т. е. поэзии, стихотворной формы), автор послания сравнивает себя и с петухом, и с диким ослом, и с волком, и со сверчком, и с лебедем. Такой широкий набор нужен, чтобы точнее и красочнее мотивировать важнейший отказ от традиции. Так, петух поет тем чаще, чем ближе полночь, каковая означает любовь, совершенно лишенную надежды (l’amourdeltoutdesesperee  [10]), стало быть, автору, не имеющему надежды на ответную любовь Дамы, следует петь не только чаще, но и сильнее. И голос его станет, как у дикого осла, который ревет от голода изо всех сил, пока не лопнет. Вот и автору стоит скорее не петь, а убедительно говорить, поскольку певческий дар он утратил, как волк. Тот же теряет всю свою силу и храбрость, если человек замечает его первым. И поскольку Дама узнает о чувствах автора прежде, чем он узнает, любит ли его она, он должен неминуемо лишиться голоса. «C’est une raison par quoi cis escris n’est mie fais en cantant, mais en contant»  [11] . А еще отказывается он петь, памятуя о природе сверчка. Ведь тот так любит свое пение, что, забывая о пище, умирает. И точно так же, чем лучше автор поет, тем тяжелее ему, что напоминает о лебеде, прекрасно поющем под звуки арфы и возвещающем этим о своей смерти. Уже на этом примере видно, как, искусно сплетая ассоциативный ряд аллегорически истолкованных образов животных, автор создает «многогранный» образ влюбленного – он весь отдается любви и пению, он в отчаянии, что Дама его не любит, теряет храбрость и беззащитен перед своей возлюбленной, в то же время он так естественно изголодался по любви, что уже не в состоянии куртуазно выражаться, он так боится смерти от тоски и от своей любви, что идет на риск и пишет в прозе… Одновременно, благодаря сопо­став­лению с животными, рельефно прорисовываются и отношения междувлюбленным и Дамой, они представлены как вполне осязаемые, «земные», а не исключительно как служение Даме или тем более как парафраз любви к Богоматери.

Говоря о Даме, Ришар также использует прием «аккумуляции» животных, описывая вроде бы одно свойство возлюбленной. Так, например, желая, чтобы его, убитого любовью, она вернула к жизни, он мечтает, чтобы она поступила подобно ласточке, ласке, льву или пеликану, каковые способны возрождать своих мертвых детенышей или возвращать им зрение, как ласточка  [12]. При том, что на первый взгляд животные ведут себя одинаково, мотивировки их поступков и причина смерти (слепоты) их детенышей различны. В случаях с ласточкой и лаской вред наносят люди, и животные становятся страдающей стороной, причем матери в данном случае обладают неким чудесным лекарством, способным спасти детенышей. В случае со львом (ибо на сей раз именно отец является спасителем) самой природой предначертано рождение мертвых львят, и животное оживляет их своим рыком, а не чудодейственным средством. Но «живописнее» всего случай с пеликаном: он столь нежно любит своих птенцов, что охотно играет с ними, те же, увлекшись, попадают крыльями ему в глаза; тогда отец, слишком горделивый, чтобы снести это, убивает их, немедленно раскаивается в содеянном и, разверзши себе клювом бок, оживляет птенцов собственной кровью. Как мы видим, Дама, сравниваемая со всеми четырьмя представителями фауны, наделяется различными качествами: подобно ласточке и ласке, она – нежная мать, обладательница целительного средства, способного возвращать к жизни; подобно льву, она по природе своей «обязана» спасать безжизненных де­тенышей (т. е. возлюбленного); подобно пеликану, она горделива, завлекает влюбленного своим любезным обхождением, а затем не привечает его вовсе и не слушает его речей, убивая своей холодностью. Отношения влюбленного и Дамы предстают разными гранями, сам он временами ощущает себя ее детенышем, беззащитным и находящимся полностью в ее власти, то испытывая от этого нежность к ней, то чувствуя себя уязвленным до глубины души нежеланием Дамы его воскресить, временами его охватывает горячий пыл убеждения, когда он призывает ее, подобно пеликану, вскрыть себе грудь и отдать ему сердце. Именно подобная «пульсация» сложнейших, нередко противоречивых, чувств и ощущений характеризует лирическую составляющую «Любовного бестиария».

Помимо того что при описании одного качества влюбленного героя или Дамы Ришар привлекает много животных и птиц для сопоставления, он параллельно как бы «примеряет» на себя и на Даму разные свойства животных, что делает изображение их внутреннего мира еще более красочным, более близким лирике… И если в обычном бестиарии перед слушателем (читателем) возникала череда неких абстрактных грешников или праведников, которые своим поведением уподоблялись тому или иному животному и которые очень напоминали такого персонажа моралите, как, например, Род Человеческий, то в «Любовном бестиарии» мы имеем дело прежде всего с двумя достаточно конкретными персонажами, чей характер приобретает известную многомерность и своеобразие. Это становится особенно заметно на фоне рассуждений автора об абстрактных клеветниках или же не достойных любви женщинах, также присутствующих в «Любовном бестиарии».

Здесь следует сказать еще об одном сочинении, на которое в жанровом отношении безусловно ориентируется автор «Любовного бестиария», – трактате «О любви» Андрея Капеллана. Как и в остальных случаях, Ришар, с одной стороны, продолжает традицию – собственно, произведение Андрея является первым и единственным в своем роде ученым латинским трактатом, предметом коего становится куртуазная любовь. Обоих авторов (кстати сказать, принадлежавших сословию клириков!) объединяет также интерес к античному наследию и знание латинских сочинителей  [13]. Самым непосредственным референтом обоим служит, разумеется, Овидий, упоминаемый в тексте и Ришара, и Андрея. Общей чертой становятся также своеобразные примеры, которые приводятся для иллюстрации некоего казуса любви. Как известно, о том, что собой являли Суды Любви, мы знаем, главным образом, по произведению Андрея Капеллана. Но вот тут-то и коренится одно из кардинальных различий. Андрей, как и любой автор ученого трактата, к тому же вдохновляясь «Ars amandi», рассуждает вообще и сочиняет своего рода учебник куртуазной любви, описывая свод правил для «неких» влюбленных  [14]. Ришар же, хотя и включает в текст общие рассуждения о клеветниках, о не умеющих хранить тайну или не искренних влюбленных, о том, как должна вести себя Дама и как не должна и т. д., и тем самым отдает дань произведению своего предшественника, тем не менее все время проецирует эти общие рассуждения на двух конкретных персона­жей – на автора послания, т. е. на «себя», и на его («свою») возлюбленную. Любопытна в связи с этим еще одна деталь: сравнения с животными, которые привлекаются для описания общих «казусов любви», зани­мают одну треть трактата (18 «примеров»), тогда как те, к которым обращается автор при описании влюбленного и Дамы, занимают две трети  [15].

Итак, как мы уже отметили выше, возлюбленный и Дама «вбирают» в себя различные свойства разнообразных животных и птиц. Автор соотносится с семнадцатью животными, Дама – с шестнадцатью. Получается, что количество их почти одинаково, но набор – разный, совпадают лишь обезьяна, куропатка и удод. В целом и число сравнений совпадает (по восемнадцать), так как могут сравниваться разные природные свойства одного и того же животного (обезьяны, в случае автора, – льва и ласки, в случае Дамы). Автор сопоставлен с петухом, диким ослом, волком, сверчком, лебедем, собакой, змеей, обезьяной, аспидом, тигром, едино­рогом, журавлем, дятлом, горлицей, птенцом куропатки, страусом, птенцом удода. Дама – с вороном, львом, лаской, харандром, сиреной, пан­терой, ласточкой, пеликаном, бобром, крокодилом, обезьяной, серной, ку­ро­паткой, аистом, удодом, орлом. Обычно исследователи, справедливо отмечая, что в сознании средневекового человека за всеми ними были за­креплены определенные – либо отрицательные, либо положительные – хри­стианские коннотации, делают один из двух выводов: автор-влюб­лен­ный и его Дама, сравниваясь с праведниками, выставляются в качестве положительных героев (и тогда исследователь «не замечает» образов с противоположной нагрузкой) или – автор, преимущественно сравниваемый с животными, ассоциирующимися с грешниками, осуждается в трактате, равно как и куртуазная любовь (эта точка зрения «подкрепляется» принадлежностью Ришара к сословию клириков). Однако подобное толкование «Любовного бестиария» представляется упрощенным и иска­женным. И причина этого не только в том очевидном факте, что и автор, и Дама могут ассоциироваться параллельно как с животными, в христианских бестиариях аллегорически означающими Христа (единорог – автор и пантера, лев – Дама), а также праведников, так и с животными, аллегорически означающими дьявола и грешников.

Источник заблуждения кроется прежде всего в том, что аллегорическая трактовка животных как грешников или праведников, на которую опираются исследователи произведения Ришара, извлекается исключительно из «Бестиария» Пьера де Бове, безусловно, бывшего, как уже говорилось, его непосредственным источником. Но, судя по всему, далеко не единственным. Не следует забывать, что традиция аллегорического толкования животных уходит корнями в античность, а в христианстве опирается прежде всего на Библейский текст, зачастую дающий противоречивые интерпретации одного и того же явления. Эта противоречивость легла в основу «Физиолога», на который ориентируются все позднейшие средневековые авторы. Об этом пишет, в частности, К. Муратова: «Двойственность символических истолкований животных, основанная на мысли “Физиолога” о том, что “двояко каждое творение, хотя бы в нем предполагали зло, но и добро обретается”, получает в бестиариях дальнейшее развитие. Привыкший к символическим интерпретациям ум до бесконечности развертывает клубок символических ассоциаций, изобретая все новые символические ходы. Змея воплощает зло, но выступает как символ мудрости. Страус, забывающий свои яйца в песке, – образ губительной безответственности, но в то же время он сравнивается со святым отшельником, покидающим родных ради созерцательногоодиночества в пустыне. Ночная птица – сова – не только символизирует духовную слепоту, но и воплощает дух созерцания. Лев, воскрешающий мертвых львят, означает “воскресение Христа”. В то же время образ льва выражает идею земной власти, попираемой Христом»  [16].

В свете сказанного понятно, что средневековый человек был «приучен» к перемене ценностного знака в трактовке животного, тем более что это было закреплено такими популярными и предназначенными для широкой публики жанрами, как проповедь и животный эпос. И оба они далеко не случайно учитываются Ришаром, создающим в «Любовном бестиарии» синтетическую жанровую структуру. Проповедь приходится ему более чем кстати, поскольку, восходя к античной риторике, имеет основной целью убедить (что, как уже говорилось, и является главной за­дачей влюбленного по отношению к Даме). В этой интенции она совпадает с жанровой ориентацией послания и любовной канцоны, элементы которых, как мы показали, в большой степени присутствуют в «Любовном бестиарии». Но не менее активно использует Ришар и «ин­стру­мен­тарий» проповеди, жанра «популярного» богословия, преподнося рассказы о свойствах животных как примеры, как некие истории, иллюстрирующие и разъясняющие аллегорическое толкование   [17]. С той, однако, разницей, что риторические сентенции в проповедях черпались из Святого Писания, а обобщающие рассуждения в «Любовном бестиарии» – из куртуазной традиции, к тому же переосмысляемой автором. Следует заметить, что если в рассказах о животных Ришар по большей части идет вслед за описаниями бестиариев (в отдельных случаях несовпадения он, скорее всего, использует сведения из «Этимологий» Исидора Севильского или, возможно, из античных авторов, Аристотеля и Геродота), позво­ляя себе лишь стилистическую «правку», то в аллегорических истолкованиях он предельно оригинален для средневекового автора. Собственно говоря, аллегорический уровень его произведения базируется на переключении кода: место христианских смыслов занимают куртуазные, по сути дела противоположные им хотя бы потому, что они связаны исключительно с земным планом, тогда как в бестиариях животные могли обозначать не только грешных или праведных людей, но и Бога, его Про­мысел и т. д. Можно сказать, учитывая это, что «Любовный бестиарий» занимателен как некая игра, что в русле своего «жанрового эксперимента» Ришар проводит эксперимент и с содержанием. И следует признать, что выбор жанра бестиария оказывается более чем удачным. Не случайно К. Муратова определяет средневековые бестиарии как «вечно находящийся в состоянии становления трактат»  [18]. Бестиарий, можно сказать, заведомо «провоцирует» автора на создание более или менее уникального в своем роде произведения  [19]. Кстати сказать, лишним доказательством игрового характера произведения Ришара является «Ответ на бестиарий», который был создан «по горячим следам» и авторство которого так до конца и не выяснено. Анонимный автор (некоторые считают, что им был сам Ришар, а это усиливает вдвойне игру!), четко уловив дух произведения, использует, нисколько не меняя, образы и логику рассуждений «Любовного бестиария», чтобы доказать ровно противоположное от лица Дамы  [20].

Итак, заимствуя из проповеди соположение двух планов – конкрет­ного (пример, история) и абстрактного, аллегорического (толкование и общий вывод) – Ришар полностью меняет код, а заодно и знаки координат (положительные на отрицательные и наоборот). Собственно с подобным явлением средневековый слушатель несомненно уже сталкивался и прежде – например, в знаменитом «Романе о Лисе»  [21]. Его источники, так же как источники «Любовного бестиария», серьезны и относятся к высокому регистру. Это все те же бестиарии, басни и проповеди. Помимо них естественно используется рыцарский роман, являющийся предметом пародии. Важно подчеркнуть, что в «Романе о Лисе» создается прецедент амбивалентной трактовки образа главного персонажа в духе смеховой карнавальной традиции, поскольку протагонистом, избегающим смерти и выходящим живым из самых безвыходных и грозящих неминуемой ги­белью ситуаций, Лис становится именно благодаря своей хитрости, т. е. качеству сниженному, «смеховому». Иначе говоря, образ протаго­ни­ста в пародийном произведении предполагал намеренное сочетание противо­положных свойств, он был далеко не безупречен. Все это, разумеется, не могло не подготовить слушателей и читателей «Любовного бестиария» к соответствующему восприятию текста. Вряд ли стоит сомневаться, что Ришар использовал опыт «Романа о Лисе», если вспомнить, что именно в начале XIII в. начинается и затем широко распространяется пародирование, своеобразное «испытание» куртуазных идеалов и куртуазной традиции в целом как в нарративных жанрах, так и в драматургии и в поэзии – достаточно привести в пример «Окассена и Николетту», «Мула без уз­ды», «Куртуа из Арраса» или так называемые фатрази. «Роман о Лисе» был особенно важен для Ришара, видимо, потому, что он использовал «животную материю» в аллегорическом варианте, при всем отличии при­роды аллегории в бестиариях и в басенной традиции.

Таким образом, помня, разумеется, о сосуществовании противоположных коннотаций, в бестиариях или в Священном Писании, того или иного животного или птицы, приводимого Ришаром, слушатель был от­крыт новой интерпретации описываемого свойства. Более того, видимо, прежний христианский фон, воспринимаемый в духе средневековой пародии, выгодным образом актуализировал новое, куртуазное толкование. Иными словами, в «Любовном бестиарии» куртуазное и христианскоене сталкивались автором как взаимоисключающие категории, но помещались в иную сферу, где снижение «работало» на утверждение, что харак­терно для карнавализации и пародии. Как нам кажется, на присутствие карнавального и пародийного начал в «Любовном бестиарии» ясно указывают, по крайней мере, два фактора.

Во-первых, четко обозначенная, можно сказать, почти что навязчивая тема любви-смерти, смерти-возрождения, спасения от смерти и т. д. Разумеется, она не выдумана Ришаром – достаточно вспомнить Амура со стрелами из «Романа о Розе» или античные параллели, но все же заметим, что в куртуазной лирике любовь связывалась в первую очередь с весной, с радостью, с жизнью. Ришар же, сравнивая Даму с птицей харандр, каковая, предчувствуя смерть больного, не смотрит на него, заяв­ляет, что сам он – и есть тот самый больной и что он уже умер не дождавшисьмилости своей госпожи: «Dontmedoitonjugierpormort. Car par che m’avés mis en tel desconfort com il apartient a parfaite desesperance sans nule atente de merci. Et c’est li mors d’amours»  [22]. Таким образом, сопоставляя Даму со вполне определенными животными, автор превращает ее в даритель­ницу одновременно и жизни и смерти. Помимо тех случаев, которые мы уже приводили выше, обратимся лишь к еще одному, поскольку в рамках статьи подробный анализ всех случаев невозможен. Особенно интересно сопоставление Дамы с пантерой. В христианских бестиариях, в том чис­ле и у Пьера де Бове, пантера, которая славится сладким дыханием, привлекающим всех животных, кроме дракона (каковых, кстати, она, благодаря этому свойству, без труда пожирает, как то отмечают античные авторы, но умалчивают многие средневековые – начиная с автора«Фи­зиолога», – превращая ее в кроткое создание), символизирует Христа,отпугивающего дьявола. Характерно, что Ришар, описывая «случай с пантерой», о драконе-дьяволе вообще не упоминает. Он нарочито сравнивает себя, влюбленного героя, с животными, обреченными на смерть: «Pour ce di jou ke je fui pris au flarier, et encore adés puis m‘a elle tenu aflarier, et ai ma volonté lassie por l soie suir. Ausi com les bestes ke puisk’eles ont une fois sentie au flait le panthere, ja puis ne le lairont, ains le sievent de si a le mort por le douce alaine ki de lui ist»  [23]. Возможно, умолчание о драконе и напоминание о кровожадности пантеры служат для ос­лабления христианскихассоциаций и для усиления более архаических коннотаций, связанных с этим животным, которое судя по всему выступало зооморфным олицетворением богинь плодородия. Интересно, что в своем сочинении «О животных» автор V в. Тимофей из Газы описывает всего два ее свойства: «1. Пантера рождается от своей матери после то­го, как последняя зачала от столь многих животных, сколь это было возможно. 2. Индийская пантера, источая благоухание, завлекает животных, ведет в свое логово и пожирает их»  [24]. Как замечает в связи с этим описанием А.Г. Юрченко, «У Тимофея пантера, как архаическая богиня плодородия, впитывает в себя любое семя и столь же прожорлива, как всепоглощающая природа. Завлекая животных своим благоуханием, она ведет их в логово и там их пожирает. Связь прекрасной пантеры с пещерой указывает на утраченную ею мрачную хтоническую природу всепорождающего и всепоглощающего божества (ср. с амбивалентными представ­ле­ниями о пещере как месте рождения и погребения)»  [25]. Не случайно Иси­дор Севильский подчеркивает в ее имени прежде всего значение корня «пан», свидетельствующего о ее связи со всем животным миром. Кажется вполне реальным, что Ришар, интересовавшийся античными источниками и, скорее всего, почерпнувший из них указанные сведения, осознавал двойственность образа пантеры и ее связь с карнавальной традицией. Заметим, что он вносит второе важнейшее изменение в текст Пьера – тот про прожорливость пантеры молчит. Итак, Дама-пантера, хотя внешне и «куртуазна», ибо она прекрасна и потому в нее нельзя не влюбиться, внутри себя несет источник смерти. Но при этом она может и дарить жизнь всему живому. Кроме того, пожирание – традиционная эротическая метафора совокупления, следовательно, образ Дамы при­обретает повышенную сексуальную окраску. Опять происходит игра – внешне пристойное оборачивается непристойным. В целом же становится понятно, что отношение автора к Даме (равно как и читателя/слуша­те­ля) – неоднозначно, амбивалентно. Ее снижение, подчеркивание в ней «отрицательных» с точки зрения и христианской, и куртуазной традиции качеств не заставляет автора отвернуться от нее, но, наоборот, выявляет в ней особо подчеркнутые достоинства, особую привлекательность, побуждающие его любить ее все сильнее.

Заметим также, что и сама Дама может подвергаться опасности умереть, или, по крайней мере, получить серьезную рану от любви. Так, в уже упоминавшемся примере с пеликаном, автор просит ее уподобиться этой птице и ради него пожертвовать своим сердцем, вынуть его из груди и оживить умершего влюбленного. Этот характерный для карнавальной концепции мира образ умирания–рождения обоих членов пары опять-таки подчеркивает связь «Любовного бестиария» со смеховой традицией.

Вообще количество животных и птиц, связанных со смертью и рождением   [26], очень велико – 21 из 49. Так же как и тех, которые помогают представить отношения между дамой и влюбленным – как между матерью и ребенком: 9 из 49 (сопоставляя себя с детенышами куропатки, которых часто крадут из гнезда и которые всегда находят мать по голосу, герой называет свою Даму «la vraie mere»  [27]). Весьма вероятно, что последнее связано с переосмыслением куртуазной любви в том ключе, который присутствует во второй части «Романа о Розе». Но в данный момент важно, что подчеркнутая эротичность толкований примеров, особое внимание, уделяемое естественным инстинктам животных, а также превращение необходимого куртуазного служения Даме в повиновение ей как продолжательнице рода вне всякого сомнения объединяет «Любовный бестиарий» со сферой карнавального.

Вторым фактором, указывающим на связь «Любовного бестиария» со смеховой традицией и с пародией, является самоирония автора, которую отмечают исследователи  [28]. Собственно логика его рассуждений и ло­гика куртуазной любви и способов ее выражения как бы взрывается изнутри, когда герой в конце концов словно с удивлением замечает, что его трудно отличить от неистинных влюбленных: ведь главное, что их выдает, – это чрезмерное красноречие в уверениях в любви. Однако труд­но быть красноречивее его самого! Более того, дамам не стоит верить тем, кто говорит, что умирает от любви: «AusidijouKetelsfaitmoltletresvasé d’amours, kiiln’encautetquinebeieforsatrecherienon. Mais par aventure ausi dirés vous de moi misme»  [29]. Мы опять сталкиваемся с парадоксом, причем на сей раз он относится к фундаментальному уровню, ибо автор ставит под сомнение как таковую возможность распознать истинного влюбленного. Это, вообще говоря, грозит разрушением самой концепции куртуазной любви. Однако приведенные выше слова Ришара идут прямо за рассказом о лисе, который умеет прикидываться мертвым, а затем неожиданно схватить и пожрать добычу (снова эротическая метафора), и означает таким образом неистинного влюбленного. Но коль скоро Ришар без конца говорит о смерти своего героя от любви, то и тот естественно уподобляется таким образом лису. Это сравнение, расположенное в самом конце текста, перекликается со сравнением с ослом, помещенным в самом его начале. Думается, нет надобности говорить о причастности этого животного к средневековым карнавальным действам. Эта прямая отсылка к смеховой традиции указывает, как именно стоит воспринимать все произведение, наполненное карнавальными образа­ми. Поэтому-то как пародия в «Романе о Лисе» не дискредитирует пол­ностью рыцарский роман, так и эти сравнения с лисом, ослом (а также ежом, аспидом, обезьяной и другими «отрицательно» ориентированными животными) не дискредитируют полностью ни героя «Любовного бестиария», ни куртуазную концепцию любви в целом.

 В свете игрового характера всего произведения становится понятно, что ирония Ришара не имеет разрушительной направленности, автор не ставит своей целью ниспровергнуть или однозначно отрицать куртуазную любовь. Однако он  внутри  одного произведения помещает ее в разные контексты, которые сами противостоят друг другу: с одной сто­роны, в контекст собственно христианской культуры, а с другой – ан­тичной (в первую очередь Овидианской и Аристотелевской) традиции, активно распространяющейся в XIII в. Думается, что это далеко не случайно, поскольку именно к середине XIII в. сама концепция куртуазной любви переживает определенный кризис, так же как и предшествующие жанровые формы, ее разрабатывающие. Ришар де Фурниваль несомненно является одним из оригинальнейших писателей своей эпохи, чьи фантазия и талант сопоставимы с фантазией и талантом автора «Физиолога», коренным образом трансформировавшего предшествующую, античную, традицию описания животного мира  [30].

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Русский читатель может ознакомиться с очень хорошим переводом «Любовного бестиария» Ришара де Фурниваля в Интернете (http://literature.gothic.ru/classic/prose/furnival/text.htm).

[2] Обзор литературы о «Любовном бестиарии» см., например, у Ф. Дзамбо­на: ZambonF. Introduzione // Ilbestiariod’amoreelarispostaalbestiario. Parma, 1987.

[3] С этой же парафразы Аристотеля начинается, в частности, «Пир» Данте.

[4] «Прозаическая и стихотворная рецепции “Физиолога” противостоят друг другу … в своем отношении к авторитетам, а также в своей ориентации – соответственно педагогической и дидактико-рекреативной», – пишет, в частности, исследовательница (см.: Евдокимова Л.В. У истоков французской прозы. Прозаическая и стихотворная форма в литературе XIII в. М., 1997. С. 168).

[5] Le bestiaire de Pierre de Beauvais (Version courte). Paris, 1977. P. 59.

[6] Il bestiario d’amore i la risposta al bestiario. Parma, 1987. P. 38.

[7] Ibid. P. 36

[8] Можно сказать, что Фурниваль, рассказывающий о своей любви к Даме в прозе, в известном смысле является предшественником «Новой жизни» Данте, с которой «Любовный бестиарий» разделяют всего полвека.

[9] Для сравнения можно привести цитату, где Пьер де Бове мотивирует расположение глав в своем произведении: «Siparolecipremieremental’entendementdesesperiteusEscrituresetcommencedulyonpourcequeilestroisdetouteslesbestes» (MermierGuiR. Op. cit. P. 59).

[10] Il bestiario… P. 38. 

[11] Ibid. P. 38.

[12] Ibid. P. 62–64.

[13] Многие исследователя отмечают особую просвещенность Ришара де Фурниваля, указывают на его прекрасную и обширную библиотеку, которая включала в себя около 300 рукописей, в том числе собрание античных писателей. «Установлено, что некоторые фундаментальные для европейской культуры тексты античных писателей – платоновский “Федон”, стихи Тибулла и Проперция – сохранились только в рукописях, переписанных с образцов, которые принадлежали Ришару де Фурнивалю» (Евдокимова Л.В. Oр. cit. С. 183). Библиотека Ришара была исследована А. Биркенмайером.

[14] Не случайно в любовных казусах, представленных на суд трем куртуазнейшим дамам эпохи, в том числе Альеноре Аквитанской, постоянно фигурируют слова «некто», «некая дама», «некоторый муж» и т. д. См.: Капеллан Андрей.О любви // Жизнеописания трубадуров. М., 1993. С. 383–401.

[15] Думается, что смена языкового кода в трактате Ришара, помимо прочих причин, обусловлена тем, что сильно выраженная в нем лирическая составляющая (которой совсем нет у Андрея Капеллана) связана, разумеется, прежде всего с французским языком, а не с латынью.

[16] Муратова К. Средневековый бестиарий // Средневековый бестиарий. М., 1984. С. 22–23.

[17] О тесной связи проповеди и бестиария говорит и К. Муратова: «Сказания из “Физиолога” и бестиариев давали неисчерпаемый материал для проповедника, поучавшего паству примерами из жизни животных» – Там же. C. 23.

[18] Там же. С. 18

[19] «Любовный бестиарий» наглядно иллюстрирует сложное, не похожее на современное умение средневекового человека виртуозно создавать индивидуальное, по сути неповторимое произведение строго в рамках жанрового канона.

[20] См.: Ilbestiario… P. 92–129. Интересно, что П. Зюмтор называет автора «Ответа» «каким-то эпигоном», полностью обесценивая таким образом значение этого интереснейшего со многих точек зрения произведения (см.: Зюмтор П. Опыт построения средневековой поэтики. СПб., 2003. С. 390).

[21] Ришар также сохраняет в числе животных лиса и рассказывает о том, что он умеет, прикинувшись мертвым, приманить птиц и затем схватить их. Автор уподобляет его обманщикам в любви (Il bestiario… P. 88). О влиянии на авторов бестиариев «Романа о Лисе» говорит тот факт, что Пьер де Бове уже заменяет goupil на renard.

[22] Il bestiario… P. 48.

[23] Ibid. P. 56–58.

[24] Тимофей из Газы. О животных // Тигрица и грифон. Сакральные символы животного мира. СПб., 2002.

[25] Там же. С. 87.

[26] Или с лишением себя гениталий в случае смертельной опасности, как это делает бобер.

[27] Ilbestiario… P. 78.

[28] См., например, предисловие Франческо Замбона – Zambon F. Introduzione… P. 16.

[29] Il bestiario… P. 88.

[30] КакпишетЭ. Маль, «L’auteur du Physiologus, quel qu’il soit, dut tirer beacoup de son propre fonds. Il n’était presque plus soutenu par le symbolisme traditionnel fondé sur la Bible, car les animaux que mentionne le Physiologus sont des monstres fabuleux, comme le griffon, le phénix, la licorne, ou des animaux de l’Inde, qui sont inconnus à l’Ancien Testament. Il a donc dû imaginer la plupart  des inteprétations morales qui accompagnent ses descriptions d’animaux. Son symbolisme n’en fut pas moins tenu pour excellent, et le MoyenAge n’y changea rien» – Mâle E. L’art religieux du XIII siècle en France. Paris, 1948. P. 85 (выделено мною. – М.А.).